Мемуары [Лабиринт] - Вальтер Шелленберг

Но тут в разговор неожиданно вмешался Вольф, который терпеть не мог Лютера, и, видимо, что-то уловил из нашего разговора: «Но позвольте, рейхсфюрер, не можете же вы допустить, чтобы обергруппенфюрера СС Иоахима фон Риббентропа, одного из высших членов нашего ордена, скинул какой-то подлец Лютер. Это было бы грубым нарушением орденских обычаев. Я уверен, что Гитлер никогда не согласится с этим».

Я прекрасно знал, что судьба Лютера, если его теперь обвинят в нарушении этикета СС, будет решена бесповоротно. Я лихорадочно раздумывал, что же делать. В тот момент мне показалось, что разумнее всего было бы отказаться от сопротивления и дождаться более выгодного момента. К тому же я заметил, что неприязнь Гиммлера к Лютеру проснулась вновь, разбуженная словами его адъютанта Вольфа. «Да, да, Вельфхен, вы правы…»

Я еще раз попросил его не принимать поспешного решения в этом деле — ведь вопрос сложный, с далеко идущими последствиями. Но я боялся, что Гиммлер уже принял решение. Разочарованный я вернулся домой, не зная, что будет дальше. Я бы охотно еще раз той же ночью поговорил с Гиммлером, но знал: он не любил, когда его беспокоят в часы досуга. Я перебирал в уме тысячи возможностей, но так и не мог найти способа, как избежать наихудшего.

Среди ночи мои размышления прервал звонок Мюллера. Он попросил меня сообщить ему все, что я знаю о деле Лютера. Кроме того, он сказал, чтобы наутро к нему явился референт Лютера и в письменном виде изложил ему содержание своего сообщения мне. Он, Мюллер, думает использовать это объяснение как главную улику против Лютера.

Рано утром мне позвонил Гиммлер. Он попытался отговориться: «Успокойтесь, против Лютера не принято до сих пор окончательного решения. Что бы ни случилось, у нас еще достаточно времени, чтобы обдумать это дело. Я постараюсь предоставить вам возможность обсудить этот случай со мной еще раз».

Но уже на следующий день Мюллер допросил одного из близких сотрудников Лютера, который после этого был арестован. За ним пришла очередь многих других чиновников министерства иностранных дел и, наконец, самого Лютера. Но во время продолжительных допросов, которым подверглись все обвиняемые, они продолжали держаться своих первоначальных показаний. В результате против Риббентропа были выдвинуты такие тяжкие обвинения, что уже этих немногих показаний — если бы высшее руководство страны сознавало свою ответственность — было достаточно для того, чтобы уволить Риббентропа. Но механизм Третьей империи действовал иначе. Обычаи великого ордена СС были превыше всего. Поэтому наиболее опасные для Риббентропа показания были изъяты из протоколов допроса и исчезли в письменном столе Гиммлера. Сделал ли Гиммлер это только потому, что хотел сберечь доброе имя СС, или же для того, чтобы иметь в запасе на случай необходимости в будущем материал против Риббентропа, я так никогда и не узнал.

Через восемь дней Риббентроп получил полный текст протоколов допросов, с которыми он отправился к Гитлеру. Об этой «афере» он сказал, что здесь налицо злонамеренный выпад нижестоящего служащего против внешней политики, курс которой проложен лично Гитлером. Поэтому он требует, сказал он, за неподчинение сместить Лютера с занимаемого им поста, а за пораженческие настроения повесить! Но это даже для Гитлера показалось чрезмерным. Наверняка он обсудил этот вопрос с Гиммлером, поскольку, в конечном счете, ограничился увольнением Лютера и заключением его в концентрационный лагерь.

Когда я после этого разговаривал с Гиммлером на эту тему, я прямо сказал ему, что его позиция в этом деле была достойной сожаления. Он молча воспринял этот упрек. Все же он отказался подвергнуть коллег Лютера тяжким наказаниям, которых добивался Риббентроп, и настоял на том, чтобы ограничиться посылкой их на фронт для службы в войсках СС.

Когда война окончилась, я слышал, что после вступления русских в Германию Лютер отказался сотрудничать с ними в строительстве моста в восточном секторе Берлина под предлогом, что он долгое время провел в концлагере. За это он, по всей вероятности, был расстрелян.

Дело Лютера с достаточной ясностью показало мне, какие роковые последствия могут иметь поспешные действия. Признаюсь, что теперь меня беспокоило то обстоятельство, что Гиммлер уполномочил меня, самого молодого сотрудника своего штаба, вести переговоры с союзниками. Теперь мне просто-таки приходилось подавлять в себе чувство неуверенности. Было ли обещание Гиммлера искренним и серьезным? Мне казалось, что нерешительность, присущая его характеру, вновь начинает преобладать, поэтому я решил в своих требованиях к нему не переступать дозволенные границы. Я считал более целесообразным выждать, пока дело Риббентропа уляжется, и пользоваться для осуществления моих планов только теми разведывательными связями, которые я создал сам.

В конце лета 1942 года я впервые попытался установить связи с Западом. Необходимо было осторожно прозондировать через английского генерального консула Кейбла, находящегося в Цюрихе, возможность скорейшего окончания войны [42]. При этом я надеялся, что м-р Кейбл сможет довести об этом до сведения Черчилля. Однако трудность состояла в том, чтобы устранить подозрения англичан в том, что мы — как и в деле Венло — ведем «игру». Кейбл, насколько я мог думать, был хорошо проинформирован о моей позиции и обо мне лично, и высказал готовность начать предварительные переговоры с уполномоченным представителем немецкой стороны. Позднее он сообщил мне, что получил от Черчилля полномочия на ведение таких неофициальных переговоров. Он был даже готов ради переговоров на уровне руководителей разведок отправиться, с соблюдением известных гарантий, в Германию.

Но прежде чем двинуться дальше, я попытался заручиться поддержкой Гиммлера, Его реакция была более чем причудливой. Он мялся, не говорил ни «да», ни «нет» и в конце концов заявил, не лучше было бы сначала обсудить все это предприятие с Риббентропом. На этот раз я вскипел. Я указал ему на то, что весь наш план основан именно на условии полного отстранения Риббентропа и его предложение приведет к краху задуманного. Он нетерпеливо возразил мне: «С меня хватит, я не желаю больше действовать против фюрера. Это мое окончательное решение, которым вам придется удовлетвориться».

Передо мной вновь был Гиммлер, целиком подчинившийся воле своего господина и повелителя — приказ Гитлера был законом для него, все, что бы он ни сказал — было почти религиозным табу, вплоть до кошмаров массового уничтожения евреев, которые были порождением не Гиммлера, а именно Гитлера. О том, насколько противоречивые черты сталкивались в характере Гиммлера, свидетельствовал эпизод, рассказанный мне его очевидцем, командиром отряда полиции безопасности.

В 1944 году, во время переселения немцев с Волыни Гиммлер посетил один из сборных лагерей, расположенных в северо-восточной Польше. Переселенцы встретили его восторженно, и Гиммлер, искренне растроганный, прижимал к себе окруживших его детей. Простодушное умиление этих простых людей, радовавшихся возможности твердо стать на ноги в рейхе, взволновали его до слез. На следующий день он проводил инспекцию в Риге. Эстонская и латвийская вспомогательная полиция арестовали там около двухсот евреев, обвиняемых в саботаже, шпионаже и спекуляции. На вопрос, что делать с арестованными, Гиммлер, мгновение помедлив, дал хладнокровный приказ: «Расстрелять!»

Но вернемся к мистеру Кейблу. Все обстоятельства дела на самом деле были доложены Риббентропу, но Гиммлер вел бой с закрытым забралом и ничего не сказал о подоплеке этой истории. Несколько позже я получил ноту Риббентропа, в которой, в частности, приводилось следующее указание Гитлера: «Я запрещаю зарубежной разведке раз и навсегда устанавливать подобного рода связи с гражданами враждебных государств, так как я рассматриваю это как пораженчество и в будущем буду наказывать за это. Если англичане захотят говорить с нами, то сначала пусть заявят о прекращении сопротивления».

Конечно, Гитлер обсудил этот случай с Гиммлером. Когда я снова встретился с последним, он был в плохом настроении и малоразговорчивым. Я попробовал еще раз умолить его и заявил, что дальше так дело идти не может. Он ушел от прямого ответа: «Может быть, вы допустили ошибку — может быть, было неразумно обращаться непосредственно к англичанам. Может быть, вам следовало использовать кого-нибудь из нейтралов в качестве буфера».

«Хорошо, — ответил я, — впредь я попытаюсь использовать нейтральные каналы». Мне было важно, по крайней мере, не дать ему отказаться от согласия, данного в Житомире. Гиммлер с явным облегчением согласился. По всей видимости, он чувствовал себя, таким образом, избавленным от дальнейших угрызений совести. Я использовал эту возможность, прибавив, что своеобразие деятельности разведки не позволяет избежать контактов между моим ведомством и гражданами враждебных государств, как того требовала нота Риббентропа.